Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил!
разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
— А кто сплошал, и надо бы
Того тащить к помещику,
Да все испортит он!
Мужик богатый… Питерщик…
Вишь, принесла нелегкая
Домой его на грех!
Порядки наши чудные
Ему пока в диковину,
Так смех и
разобрал!
А мы теперь расхлебывай! —
«Ну… вы его
не трогайте,
А лучше киньте жеребий.
Заплатим мы: вот пять рублей...
Стародум(распечатав и смотря на подпись). Граф Честан. А! (Начиная читать, показывает вид, что глаза
разобрать не могут.) Софьюшка! Очки мои на столе, в книге.
Г-жа Простакова. Вот каким муженьком наградил меня Господь:
не смыслит сам
разобрать, что широко, что узко.
Вот вышла из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! — и исчезла неведомо куда; смотришь, на место ее выступает уж другая тень и тоже хлопает, как попало, и исчезает…"Раззорю!","
Не потерплю!" — слышится со всех сторон, а что разорю, чего
не потерплю — того
разобрать невозможно.
— Мне
не кажется важным,
не забирает меня, что ж ты хочешь?… — отвечал Левин,
разобрав, что то, что он видел, был приказчик, и что приказчик, вероятно, спустил мужиков с пахоты. Они перевертывали сохи. «Неужели уже отпахали?» подумал он.
Она велела принести ужинать, сама
разобрала вещи, сама помогла стлать постели и
не забыла обсыпать их персидским порошком.
— Ах! — вскрикнула она, увидав его и вся просияв от радости. — Как ты, как же вы (до этого последнего дня она говорила ему то «ты», то «вы»)? Вот
не ждала! А я
разбираю мои девичьи платья, кому какое…
Он как будто чувствовал, что ему надо влюбиться в одну из сестер, только
не мог
разобрать, в какую именно.
Левин шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь
не столько к своим мыслям (он
не мог еще
разобрать их), сколько к душевному состоянию, прежде никогда им
не испытанному.
Он мало вникал в то, что говорил брат. Вглядываясь за реку на пашню, он различал что-то черное, но
не мог
разобрать, лошадь это или приказчик верхом.
Ему и в голову
не приходило подумать, чтобы
разобрать все подробности состояния больного, подумать о том, как лежало там, под одеялом, это тело, как, сгибаясь, уложены были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь лучше уложить их, сделать что-нибудь, чтобы было хоть
не лучше, но менее дурно.
Когда княгиня вошла к ним, они рядом сидели на сундуке,
разбирали платья и спорили о том, что Кити хотела отдать Дуняше то коричневое платье, в котором она была, когда Левин ей сделал предложение, а он настаивал, чтоб это платье никому
не отдавать, а дать Дуняше голубое.
Анна,
не отвечая мужу, подняла бинокль и смотрела на то место, где упал Вронский; но было так далеко, и там столпилось столько народа, что ничего нельзя было
разобрать. Она опустила бинокль и хотела итти; но в это время подскакал офицер и что-то докладывал Государю. Анна высунулась вперед, слушая.
Действительно, Левин был
не в духе и, несмотря на всё свое желание быть ласковым и любезным со своим милым гостем,
не мог преодолеть себя. Хмель известия о том, что Кити
не вышла замуж, понемногу начинал
разбирать его.
Окончив речь, губернатор пошел из залы, и дворяне шумно и оживленно, некоторые даже восторженно, последовали за ним и окружили его в то время, как он надевал шубу и дружески разговаривал с губернским предводителем. Левин, желая во всё вникнуть и ничего
не пропустить, стоял тут же в толпе и слышал, как губернатор сказал: «Пожалуйста, передайте Марье Ивановне, что жена очень сожалеет, что она едет в приют». И вслед затем дворяне весело
разобрали шубы, и все поехали в Собор.
Левин находил, что непростительно есть, спать, говорить даже теперь, и чувствовал, что каждое движение его было неприлично. Она же
разбирала щеточки, но делала всё это так, что ничего в этом оскорбительного
не было.
Не успел Вронский посмотреть седло, о котором надо было сделать распоряжение, как скачущих позвали к беседке для вынимания нумеров и отправления. С серьезными, строгими, многие с бледными лицами, семнадцать человек офицеров сошлись к беседке и
разобрали нумера. Вронскому достался 7-й нумер. Послышалось: «садиться!»
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у огромного письменного стола, на котором уже были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел,
разбирая письменные принадлежности. Положив локти на стол, он склонил на бок голову, подумал с минуту и начал писать, ни одной секунды
не останавливаясь. Он писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы»,
не имеющее того характера холодности, который оно имеет на русском языке.
— Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают, что кричат? А черт их
разберет, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки всё ни с места… Ужасные плуты! А что с них возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников! Увидите, они еще с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня
не проведут!
— Вы также переменились, — отвечала она, бросив на него быстрый взгляд, в котором он
не умел
разобрать тайной насмешки.
К счастью, по причине неудачной охоты, наши кони
не были измучены: они рвались из-под седла, и с каждым мгновением мы были все ближе и ближе… И наконец я узнал Казбича, только
не мог
разобрать, что такое он держал перед собою. Я тогда поравнялся с Печориным и кричу ему: «Это Казбич!..» Он посмотрел на меня, кивнул головою и ударил коня плетью.
Когда половой все еще
разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак
не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных.
Потом, что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах, где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее, наконец, бог знает что такое, чего уже он и сам никак
не мог
разобрать.
— Нет, брат, ты
не ругай меня фетюком, — отвечал зять, — я ей жизнью обязан. Такая, право, добрая, милая, такие ласки оказывает… до слез
разбирает; спросит, что видел на ярмарке, нужно всё рассказать, такая, право, милая.
На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого нельзя было
разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак
не галстук.
Что было делать с полковником? Чичиков решился отправиться сам поглядеть, что это за комиссии и комитеты; и что нашел он там, то было
не только изумительно, но превышало решительно всякое понятье. Комиссия всяких прошений существовала только на вывеске. Председатель ее, прежний камердинер, был переведен во вновь образовавшийся комитет сельских построек. Место его заступил конторщик Тимошка, откомандированный на следствие —
разбирать пьяницу приказчика с старостой, мошенником и плутом. Чиновника — нигде.
Тут непременно вы найдете
Два сердца, факел и цветки;
Тут, верно, клятвы вы прочтете
В любви до гробовой доски;
Какой-нибудь пиит армейский
Тут подмахнул стишок злодейский.
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я,
Уверен будучи душою,
Что всякий мой усердный вздор
Заслужит благосклонный взор
И что потом с улыбкой злою
Не станут важно
разбирать,
Остро иль нет я мог соврать.
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы
разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть
не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться
не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.
Я остановился у двери и стал смотреть; но глаза мои были так заплаканы и нервы так расстроены, что я ничего
не мог
разобрать; все как-то странно сливалось вместе: свет, парча, бархат, большие подсвечники, розовая, обшитая кружевами подушка, венчик, чепчик с лентами и еще что-то прозрачное, воскового цвета.
Он судил их уже с четверть часа, но они так кричали, что
не было ни малейшей возможности что-нибудь
разобрать.
Глаша. Кто вас
разберет, все вы друг на друга клеплете, что вам ладно-то
не живется? Уж у нас ли, кажется, вам, странным,
не житье, а вы все ссоритесь да перекоряетесь; греха-то вы
не боитесь.
Не дай Бог никого сравненьем мне обидеть!
Но как же критика Хавроньей
не назвать,
Который, что́ ни станет
разбирать,
Имеет дар одно худое видеть?
Паратов (Карандышеву). Благодарите Хариту Игнатьевну. Я вас прощаю. Только, мой родной,
разбирайте людей! Я еду-еду,
не свищу, а наеду —
не спущу!
Тут уж Лариса наотрез матери объявила: «Довольно, говорит, с нас сраму-то; за первого пойду, кто посватается, богат ли, беден ли,
разбирать не буду».
В это время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги. Я
не мог придумать, что из того выйдет. «Это что?» — спросил важно Пугачев. «Прочитай, так изволишь увидеть», — отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. «Что ты так мудрено пишешь? — сказал он наконец. — Наши светлые очи
не могут тут ничего
разобрать. Где мой обер-секретарь?»
Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно
разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я
не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду
не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, — сказал он, — сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж
не Марья ль Ивановна?»
Не знаю. А меня так
разбирает дрожь,
И при одной я мысли трушу,
Что Павел Афанасьич раз
Когда-нибудь поймает нас,
Разгонит, проклянёт!.. Да что? открыть ли душу?
Я в Софье Павловне
не вижу ничего
Завидного. Дай бог ей век прожить богато,
Любила Чацкого когда-то,
Меня разлюбит, как его.
Мой ангельчик, желал бы вполовину
К ней то же чувствовать, что чувствую к тебе;
Да нет, как ни твержу себе,
Готовлюсь нежным быть, а свижусь — и простыну.
— Это уже
не мое дело; это дело другого
разбирать, какая моя цена. Главное, надо уметь отдаться.
Впрочем, Базарову было
не до того, чтобы
разбирать, что именно выражали глаза его матери; он редко обращался к ней, и то с коротеньким вопросом. Раз он попросил у ней руку «на счастье»; она тихонько положила свою мягкую ручку на его жесткую и широкую ладонь.
В простенке, над небольшим комодом, висели довольно плохие фотографические портреты Николая Петровича в разных положениях, сделанные заезжим художником; тут же висела фотография самой Фенечки, совершенно
не удавшаяся: какое-то безглазое лицо напряженно улыбалось в темной рамочке, — больше ничего нельзя было
разобрать; а над Фенечкой — Ермолов, [Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) — генерал, соратник А. В. Суворова и М. И. Кутузова, герой Отечественной войны 1812 года.
Самгину показалось, что он слышит в словах Кутузова нечто близкое унынию, и пожалел, что
не видит лица, — Кутузов стоял, наклоня голову,
разбирая папиросы в коробке, Самгин предложил ему закусить.
И затем какие-то плотники, их выписали в Брест-Литовск, а оттуда — выгнали, подрядчик у них сбежал, ничего
не заплатив, и теперь они тоже волнуются, требуют денег, хлеба, рубят там деревья, топят печи,
разобрали какие-то службы, делают гроба, торгуют — смертность среди беженцев высокая!
Он остановился, вслушиваясь, но уже
не мог
разобрать слов. И долго, до боли в глазах, смотрел на реку, совершенно неподвижную во тьме, на тусклые отражения звезд.
Он продолжал шагать и через полчаса сидел у себя в гостинице,
разбирая бумаги в портфеле Варвары. Нашел вексель Дронова на пятьсот рублей, ключ от сейфа, проект договора с финской фабрикой о поставке бумаги, газетные вырезки с рецензиями о каких-то книгах, заметки Варвары. Потом спустился в ресторан, поужинал и, возвратясь к себе, разделся, лег в постель с книгой Мережковского «
Не мир, но меч».
Хотелось, чтоб ее речь, монотонная — точно осенний дождь, перестала звучать, но Варвара украшалась словами еще минут двадцать, и Самгин
не поймал среди них ни одной мысли, которая
не была бы знакома ему. Наконец она ушла, оставив на столе носовой платок, от которого исходил запах едких духов, а он отправился в кабинет
разбирать книги, единственное богатство свое.
Снимок — мутный,
не сразу можно было
разобрать, что на нем — часть улицы, два каменных домика, рамы окон поломаны, стекла выбиты, с крыльца на каменную площадку высунулись чьи-то ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино с оторванной крышкой, поперек улицы — срубленное дерево, клен или каштан, перед деревом — костер, из него торчит крышка пианино, а пред костром, в большом, вольтеровском кресле, поставив ноги на пишущую машинку, а винтовку между ног, сидит и смотрит в огонь русский солдат.
Поехала жена с Полей устраиваться на даче, я от скуки ушел в цирк, на борьбу, но борьбы
не дождался, прихожу домой — в кабинете, вижу, огонь, за столом моим сидит Полин кавалер и углубленно бумажки
разбирает.
Спивак, прихлебывая чай,
разбирала какие-то бумажки и одним глазом смотрела на певцов, глаз улыбался. Все это Самгин находил напускным и даже обидным, казалось, что Кутузов и Спивак
не хотят показать ему, что их тоже страшит завтрашний день.
Чувство неловкости, стыда, или «срама», как он выражался, который он наделал, мешало ему
разобрать, что это за порыв был; и вообще, что такое для него Ольга? Уж он
не анализировал, что прибавилось у него к сердцу лишнее, какой-то комок, которого прежде
не было. В нем все чувства свернулись в один ком — стыда.